Замира Мавлянова: Ну когда же я?!

    Известность ее не тяготит. Узнали в магазине и осыпали комплиментами, девчонка в маршрутке уступила место любимой певице — что же в этом плохого?, — считает она. Как–то сестре Диле срочно потребовалась справка из поликлиники. Чиновница в белом халате выдавать документ не спешила. Но вдруг заметила фамилию «Мавлянова». Присмотрелась к Диле — почти копии звездной сестры, только тремя годами моложе: «Вы не родственница Замиры Мавляновой?» — «Сестра». Долгожданная справка появилась вмиг с замечательным пояснением: «Мы так любим Замиру, ходим на ее концерты, я просто ради нее ускорила выдачу справки». Тут и Диля почувствовала: хорошая вещь — популярность!
    —Замира, когда я вам позвонила по телефону, ваша мама ответила таким мелодичным голосом. Она поет? — спросила я.
    — Нет. У меня папа очень хорошо поет. У него баритон приятный — прия–а–тный, бархатистый. Музыкального образования папа не имеет. Он — летчик, летал всю жизнь, правда, уже много лет на пенсии. Человек музыкальный, с хорошим слухом. Когда мы, дети, были маленькими, он вставал по утрам и пел “Кто может сравниться с Матильдой моей” — арию Роберта из оперы “Иоланта” Чайковского и прочие такие вещи. Они с мамой увлекались оперой, знали, слушали. Бывая во Фрунзе, ходили в театр и нас, троих детей, водили.
    Но музыкальную дочку в спецшколу не отдали: авиагородок, где жила семья, стоял особняком, далековато от Оша. Замира на сцене, сколько себя помнит: всегда была в гуще музыкальных событий, где пели, танцевали, — в клубе авиагородка, в школе.
    — А с отцом вы пели?
    — Всегда поем. Папа очень большой любитель природы. Бывало, как только у него выходной, сажает нас в машину и везет или в горы, или на речку, или в лес. Едем и поем все, что в голову придет: узбекские песни — папа узбек, и русские, он их множество знает, учился в России в Троицком авиаучилище. Мы в два голоса даже пели.
    — А кыргызские песни поете?
    — Сейчас уже да, конечно. Когда комуз играет, сердце раз — и защемит немножко. Мама объясняет: “Ну, видно, кровь”... Она ведь иссык–кульская кыргызка.
    — В вас страна обрела единство севера и юга...
    — Да. Муж у меня тоже кыргыз. Он бизнесмен, но искусством интересуется. За 12 лет совместной жизни, можно сказать, уже разбирается в нем. Даже петь бы хотел, но считает, что в 40 лет уже поздно.
    А сама она вопреки правилам начала учиться пению слишком рано, лет в 15.
    — После восьмого класса я сказала родителям: “Все, в школу больше не пойду!”. Я была очень упряма, очень. Если что–то затевала, шла до конца.
    Она бежала от “скуки” и “кошмара” математики и физики. Куда? Не знала. Родители голову ломали, куда же пристроить старшенькую. Выход нашла мамина подруга: “Отдай ее в музучилище, ей же нравится петь!”. Упрямица не возражала.
    — Но как вас приняли на вокальное отделение, вам же не было восемнадцати, голос еще не установился?
    — Да, это была ошибка. В Ошском музучилище просто недоглядели. На вокальное принимают только после десяти классов, когда голос уже сформировался, чтобы мутаций никаких не было. Однажды из Фрунзе приехала комиссия и поразилась: что здесь делает ребенок? Но я училась уже на втором курсе, не выгонять же!
    Ее главной целью было — стать оперной примадонной и петь Виолетту в “Травиате” Верди. Можно только догадываться, что чувствовали меломаны–родители, когда дочь, закончив уже и институт искусств во Фрунзе, стала солисткой любимого ими оперного театра! Но дело оказалось трудным.
    — Я там проработала мало, года три, себя не реализовала, — сожалеет артистка. — После института я вышла замуж, потом родился сын Азат, сейчас ему одиннадцать. Я ходила на работу, учила Виолетту, мелкие партии. Но семья, малыш...
    Из театра она ушла.
    — Не очень давали ходу. Я была молодой, ранимой. Сильные люди, сильные солисты в той кухне варятся, у них все кипит, но они выдерживают. Я психологически не могла выдержать. Молдобасанов мне говорил: “Я сделаю все, чтобы вас в театре не было!”. (Молчит. Вздыхает.)
    — Почему?
    — Ну, знаете, это же наши интриги, наша кухня. Может, его любимая певица была мне конкуренткой или еще что–то... “Я, сказал он, сделаю все...” И методично меня выживал, выживал, выживал до тех пор, пока у меня не начался стресс психологический. Мне было так больно, меня родные просто вытаскивали из этого состояния. Чуть ли до... до... до.. психбольницы не дошло, — от волнения она едва выговорила эту фразу. — Мне муж сказал: уйди. Зачем тратить силы на борьбу с ветряными мельницами? Руководство же сменится когда–нибудь.
    В консерватории как раз открылась аспирантура, и она ушла туда, в класс Ларисы Александровны Георгиевой. Однажды, когда Замира готовила в классе выпускную программу, по коридору проходил Асанхан Джумахматов. Услышал, заглянул в дверь: “Кто это поет? Мне понравилось”. И пригласил прийти завтра в филармонию.
    — Места солистки не было. Но маэстро убедил директора, что меня нужно взять в штат. “Такими голосами разбрасываться нельзя”, — сказал потом. Где Джумахматов, там бурная музыкальная жизнь. Она закружила меня, как вихрь. Я поняла: концерты — тоже неплохо.
    — И все же — что привлекает вас в опере? — возвращаю ее к больной теме. Спектакль как раз для нее — тонкой, чуткой, артистичной. Мне кажется, в ней таится драматический дар.
    — В концерте спеть арию–две — это одно. Это как бы спринтерская дистанция. А опера — уже на выносливость. Надо спеть несколько арий, ансамблей. Это испытание себя — сможешь ли выдержать 2,5 часа почти что сольного пения? Во–вторых, в ариях голосовые возможности испытываются от начала до конца. И — актерская игра...
    — Этих слов я и ждала. Нечасто оперные певцы обращают внимание на игру...
    — Когда пою даже в концертах, мне говорят: “Ты играешь. Училась этому?”. Ну как училась? В институте актерское мастерство давали поверхностно. Это просто от эмоций идет. Представляю себе то, о чем пою, и отсюда игра глаз, жесты. Даже когда фильм смотрю, всегда представляю себя на месте героя, думаю, а как бы я сыграла?
    — Замира, я знаю вас как певицу–“классика”. И вдруг узнаю: у молодежи вы популярны как эстрадная дива...
    — К моему удивлению. Какой–то, видно, был переход, и я даже не почувствовала, когда это случилось. Я такой человек: строгих рамок не придерживаюсь, берусь за все.
    — То есть вольнолюбивая и своенравная?
    — Да. Когда мне даже говорят, эту арию надо петь вот так, а не так, я всегда спорю. Ведь сколько людей, столько индивидуальностей, почему все должны петь одинаково? У каждого своя интерпретация. И почему, если ты оперный певец, должен петь строго свой жанр? Кстати, и Минжилкиев в одном из своих интервью признавался, что ему не чужда эстрада.
    Песен в легком жанре ей предлагают много.
    — Но времени нет. Работаю солисткой в трех местах, не только в филармонии, но и в хоре радио и ТВ, и ансамбле “Семетей” при мэрии. Да еще домашние дела, ребенок, уроки...
    Сын уже в пятом классе.
    — У него хороший слух. Он мне подсказывает, если где–то спою не так. Но для него главное — спорт, футбол, таэквондо. Целый день по кружкам, секциям. На день рождения попросил купить ему китайский клавишный инструмент, там и ударные есть. И целыми вечерами подбирает какую–нибудь мелодию. Но в музыкальную школу не хочет: “Я не девчонка!”. В нем сильно мужское начало.
    — Зрителей интересует: когда вы поете старые кыргызские песни, осовремениваете их?
    — Я больше пою в народном оркестре Карамолдо Орозова, где старые оркестровки. Но есть идея аранжировать по–новому.
     Не оставляет ее и мысль петь в опере.
    — Я думаю, что скоро, скоро... Я выучила Виолетту и на итальянском языке. Она у меня в мозгу сидит всю жизнь: Виолетта, Виолетта, Виолетта... Я должна ее спеть. Даже вижу, как это буду делать. Но сейчас в филармонии столько работы — вихрь, невозможно голову поднять, — тихонько смеется Замира.
    Недавно прошел сольный концерт — не в консерватории, не в Малом зале филармонии, как бывало, а в Большом. Первый. Был аншлаг. “Сама не ожидала”.
    — Публика помнит выступление трех сопрано — вы, Аурелия Грюнберг, француженка из Бельгии, Пак Хён Джу из Южной Кореи — неразлучная троица подруг.
    — Познакомились в консерватории, мы с Хён Джу — аспирантки у педагога Георгиевой, Аурелия занималась у нее частным образом. Подружились. И пять лет были, как сестры: жили в одной квартире, вместе ели–спали, ни минуты не могли друг без друга. На моих глазах подруги вышли замуж, здесь. Аурелия за немца из Германии, Хён Джу за своего соотечественника. Сейчас обе уехали, обзавелись детьми. Но переписываемся, перезваниваемся, скучаем. И не оставляем надежды продолжить памятный “тройной” бишкекский концерт уже там, где они живут, — в Германии и Южной Корее.
    В планах самой Замиры — снять свои клипы.
    — Те люди, которые смотрят телевизор, заинтересуются и пойдут в театр, филармонию. Порой после концертов нам говорят: “Почему мы раньше не знали, что у нас есть такая музыка? Послушаешь ее — и жить хочется!”. А наши постоянные зрители звонят домой, спрашивают, когда концерт, ждут...
    — Неужто вы не скрываете от поклонников, как другие певцы, свой номер телефона?
    — Нет, — глянула удивленно.
    На подмостки она выходит бесстрашно, даже с нетерпением.
    — Передо мной еще поют, а я думаю: ну когда же я, когда же я?! — улыбается Замира.
    Атмосферу в доме создает она. В последний год “почувствовала — надо!” — с утра включает музыку и — на зарядку становись! — скликает женскую часть семьи — сестру, маму. Без нее дома скучно. А вернулась — начались шутки. Скажем, читает вслух брачные объявления и на ходу придумывает свое от имени молодой женщины: познакомлюсь с мужчиной... и точно описывает своего мужа. Он, узнав свой портрет, настораживается. А услышав “желательно, чтобы его звали Эркин”, понимает под общий хохот: опять розыгрыш. Зато когда у нее стресс, избавиться от тоски помогают домашние — мама, сестра, брат, сын. “Мама — очень мудрый человек, очень мудрый, — повторяет певица. — Опора во всем”.
    Да к тому же великолепная личная портниха, швейные шедевры которой поражают воображение. Она — автор всех сценических туалетов дочери.
    — Я рисую: “Мам, хочу такое платье”. Сама не шью. Но когда она затрудняется: “Даже не знаю, как здесь шить”, — советую. И все получается. Такой творческий союз.
    Заслушаешься рассказами Замиры о семейных корнях. О прабабушке с материнской стороны, казанской татарке, некогда с родичами приехавшей в Среднюю Азию, где, как они слышали, много хлеба. По дороге почти все умерли. Осталась прабабушка, которой было лет 17, и ее брат. От голода брат продал девушку какому–то баю за мешок муки. Она стала одной из его многочисленных жен. Маялась–маялась и бежала однажды ночью. Но оказалось, до рассвета кружила вокруг своей тюрьмы...
    — Бай догнал ее на коне. Порезал ей пятки и насыпал в раны соли: вот теперь беги, куда хочешь! — Замира взволнованно сверкает громадными глазами. — И вот моя прабабушка — я ее помню! — до конца своей жизни ходила на цыпочках, привычка такая. Она так и осталась в Средней Азии. Вышла замуж за какого–то молдо, родились дети. Одна из ее дочерей — мать моей мамы. А папины родители — андижанские узбеки. Прадедушка был купцом, оказывается, по–арабски “мавлон” означает “купец”.
    Во время гастролей в Таджикистане Замира обнаружила: там Мавляновых, как в России Ивановых. “Видимо, у нас оттуда корни”.
    — У папы сохранились кое–какие фото родителей, дедушек–бабушек. Хочу собрать их, чтобы у меня была галерея портретов, дома все развешу. Хочу их реставрировать, чтобы мой сын знал, от кого, когда, где и кто предки. Если бы я была писателем, написала бы такую интересную книжку! А может, и напишу когда–нибудь...
    Зоя Исматулина.
    Фото Владимира Пирогова

Адрес материала: //www.msn.kg/ru/news/8710/